Неточные совпадения
Он иногда читает Оле
Нравоучительный роман,
В котором автор знает боле
Природу, чем Шатобриан,
А между тем две, три страницы
(Пустые бредни, небылицы,
Опасные для сердца дев)
Он пропускает, покраснев,
Уединясь от всех далеко,
Они над шахматной
доской,
На стол облокотясь, порой
Сидят, задумавшись глубоко,
И Ленский пешкою ладью
Берет в рассеянье свою.
Окна были забиты
досками, двор завален множеством полуразбитых бочек и корзин для пустых бутылок, засыпан осколками бутылочного стекла. Среди двора
сидела собака, выкусывая из хвоста репейник. И старичок с рисунка из надоевшей Климу «Сказки о рыбаке и рыбке» — такой же лохматый старичок, как собака, —
сидя на ступенях крыльца, жевал хлеб с зеленым луком.
Толпа редела, разгоняемая жарким ветром и пылью;
на площади обнаружилась куча
досок, лужа, множество битых бутылок и бочка;
на ней
сидел серый солдат с винтовкой в коленях.
Чувствовалось, что Безбедов искренно огорчен, а не притворяется. Через полчаса огонь погасили, двор опустел, дворник закрыл ворота; в память о неудачном пожаре остался горький запах дыма, лужи воды, обгоревшие
доски и, в углу двора, белый обшлаг рубахи Безбедова. А еще через полчаса Безбедов, вымытый, с мокрой головою и надутым, унылым лицом,
сидел у Самгина, жадно пил пиво и, поглядывая в окно
на первые звезды в черном небе, бормотал...
Вход в переулок, куда вчера не пустили Самгина, был загроможден телегой без колес, ящиками, матрацем, газетным киоском и полотнищем ворот. Перед этим сооружением
на бочке из-под цемента
сидел рыжебородый человек, с папиросой в зубах; между колен у него торчало ружье, и одет он был так, точно собрался
на охоту. За баррикадой возились трое людей: один прикреплял проволокой к телеге толстую
доску, двое таскали со двора кирпичи. Все это вызвало у Самгина впечатление озорной обывательской забавы.
В углу двора, между конюшней и каменной стеной недавно выстроенного дома соседей, стоял, умирая без солнца, большой вяз, у ствола его были сложены старые
доски и бревна, а
на них, в уровень с крышей конюшни, лежал плетенный из прутьев возок дедушки. Клим и Лида влезали в этот возок и
сидели в нем, беседуя. Зябкая девочка прижималась к Самгину, и ему было особенно томно приятно чувствовать ее крепкое, очень горячее тело, слушать задумчивый и ломкий голосок.
И старческое бессилие пропадало, она шла опять. Проходила до вечера, просидела ночь у себя в кресле, томясь страшной дремотой с бредом и стоном, потом просыпалась, жалея, что проснулась, встала с зарей и шла опять с обрыва, к беседке, долго
сидела там
на развалившемся пороге, положив голову
на голые
доски пола, потом уходила в поля, терялась среди кустов у Приволжья.
Но, однако ж, кончилось все-таки тем, что вот я живу, у кого — еще и сам не знаю;
на досках постлана мне постель, вещи мои расположены как следует, необходимое платье развешено, и я
сижу за столом и пишу письма в Москву, к вам,
на Волгу.
Неугомонная супруга… но мы и позабыли, что и она тут же
сидела на высоте воза, в нарядной шерстяной зеленой кофте, по которой, будто по горностаевому меху, нашиты были хвостики, красного только цвета, в богатой плахте, пестревшей, как шахматная
доска, и в ситцевом цветном очипке, придававшем какую-то особенную важность ее красному, полному лицу, по которому проскальзывало что-то столь неприятное, столь дикое, что каждый тотчас спешил перенести встревоженный взгляд свой
на веселенькое личико дочки.
Порой снится мне также, что я
сижу на скамье и жду экзамена или вызова к
доске для ответа. При этом меня томит привычное сознание какой-то неготовности и риска…
Когда я увидел его впервые, мне вдруг вспомнилось, как однажды, давно, еще во время жизни
на Новой улице, за воротами гулко и тревожно били барабаны, по улице, от острога
на площадь, ехала, окруженная солдатами и народом, черная высокая телега, и
на ней —
на скамье —
сидел небольшой человек в суконной круглой шапке, в цепях;
на грудь ему повешена черная
доска с крупной надписью белыми словами, — человек свесил голову, словно читая надпись, и качался весь, позванивая цепями.
Чаще всего Груздев торопится-торопится, а потом вдруг сядет куда-нибудь
на доску, опустит голову и
сидит до тех пор, пока его не позовут.
Посреди сеней, между двух окон, стояла Женни, одетая в мундир штатного смотрителя. Довольно полинявший голубой бархатный воротник
сидел хомутом
на ее беленькой шейке, а слежавшиеся от долгого неупотребления фалды далеко разбегались спереди и пресмешно растягивались сзади
на довольно полной юбке платья. В руках Женни держала треугольную шляпу и тщательно водила по ней горячим утюгом, а возле нее,
на доске, закрывавшей кадку с водою, лежала шпага.
Затеяли большую рыбную ловлю неводом; достали невод, кажется, у башкирцев, а также еще несколько лодок; две из них побольше связали вместе, покрыли поперек
досками, приколотили
доски гвоздями и таким образом сделали маленький паром с лавочкой,
на которой могли
сидеть дамы.
Под самые сумерки почти, Павел наконец увидел, что
на двор въехали два ломовые извозчика;
на одном возу
сидел Плавин в куче разных кульков и тюков; а
на другом помещался Симонов с
досками и бревнами.
Павел заглянул туда и увидел внизу привешенную
доску, уставленную по краям лампами, а
на ней
сидела, качалась и смеялась какая-то, вся в белом и необыкновенной красоты, женщина…
Ефим принес горшок молока, взял со стола чашку, сполоснул водой и, налив в нее молоко, подвинул к Софье, внимательно слушая рассказ матери. Он двигался и делал все бесшумно, осторожно. Когда мать кончила свой краткий рассказ — все молчали с минуту, не глядя друг
на друга. Игнат,
сидя за столом, рисовал ногтем
на досках какой-то узор, Ефим стоял сзади Рыбина, облокотясь
на его плечо, Яков, прислонясь к стволу дерева, сложил
на груди руки и опустил голову. Софья исподлобья оглядывала мужиков…
— Вот и пришли! — беспокойно оглядываясь, сказала мать. У шалаша из жердей и ветвей, за столом из трех нестроганых
досок, положенных
на козлы, врытые в землю,
сидели, обедая — Рыбин, весь черный, в расстегнутой
на груди рубахе, Ефим и еще двое молодых парней. Рыбин первый заметил их и, приложив ладонь к глазам, молча ждал.
Когда он пришел домой, то застал Гайнана в его темном чулане перед бюстом Пушкина. Великий поэт был весь вымазан маслом, и горевшая перед ним свеча бросала глянцевитые пятна
на нос,
на толстые губы и
на жилистую шею. Сам же Гайнан,
сидя по-турецки
на трех
досках, заменявших ему кровать, качался взад и вперед и бормотал нараспев что-то тягучее и монотонное.
Жена, видя, что дело доходит теперь до нее, бросает пряжу, веретено и бежит из комнаты; донцо [Донцу —
доска,
на которой
сидит пряха, втыкая в нее гребень или кудель.] валится
на землю, арестанты хохочут.
Обе комнаты тесно заставлены столами, за каждым столом
сидит, согнувшись, иконописец, за иным — по двое. С потолка спускаются
на бечевках стеклянные шары; налитые водою, они собирают свет лампы, отбрасывая его
на квадратную
доску иконы белым, холодным лучом.
Надобно сказать, что Степан Михайлыч никогда не
сидел в гостиной и входил в нее только при самых необыкновенных случаях и то
на самое короткое время; в целом доме он знал свою особую горницу и крылечко, весьма незатейливо сложенное из деревянных брусьев и
досок; он так привык к ним, что в гостиной был как-то не дома и ему становилось неловко.
Гришка
сидел на корме челнока и, свесив смуглые худые ноги свои через борт, болтал ими в воде. Ваня
сидел между тем в трюме, и наружу выглядывало только свежее, румяное личико его. Белокурая голова мальчика, освещенная палящими лучами полуденного солнца, казалась еще миловиднее и нежнее посреди черных, грубо высмоленных
досок палубы.
У господина Бамбаева, вашего приятеля, сердце чудное; правда, у него, как у поэта Языкова, который, говорят, воспевал разгул,
сидя за книгой и кушая воду, — восторг, собственно, ни
на что не обращенный, но все же восторг; и господин Ворошилов тоже добрейший; он, как все люди его школы, люди золотой
доски, точно
на ординарцы прислан к науке, к цивилизации, и даже молчит фразисто, но он еще так молод!
Компания расположилась
на крайнем звене плота, выдвинутого далеко в пустынную гладь реки.
На плоту были настланы
доски, посреди их стоял грубо сколоченный стол, и всюду были разбросаны пустые бутылки, корзины с провизией, бумажки конфет, корки апельсин… В углу плота насыпана груда земли,
на ней горел костер, и какой-то мужик в полушубке,
сидя на корточках, грел руки над огнем и искоса поглядывал в сторону господ. Господа только что съели стерляжью уху, теперь
на столе пред ними стояли вина и фрукты.
Под сценой было забранное из
досок стойло,
на гвоздях висели разные костюмы, у входа
сидели солдаты, которым, поплевывая себе
на руки, малый в казинетовом пиджаке мазал руки и лицо голландской сажей. Далее несколько женщин белились свинцовыми белилами и подводили себе глаза. Несколько человек, уже вполне одетые в измятые боярские костюмы, грелись у чугуна с угольями. Вспыхивавшие синие языки пламени мельком освещали нагримированные лица, казавшиеся при этом освещении лицами трупов.
Мне следовало быть
на палубе: второй матрос «Эспаньолы» ушел к любовнице, а шкипер и его брат
сидели в трактире, — но было холодно и мерзко вверху. Наш кубрик был простой дощатой норой с двумя настилами из голых
досок и сельдяной бочкой-столом. Я размышлял о красивых комнатах, где тепло, нет блох. Затем я обдумал только что слышанный разговор. Он встревожил меня, — как будете встревожены вы, если вам скажут, что в соседнем саду опустилась жар-птица или расцвел розами старый пень.
Леон Дегуст! Ваш гений воплотил мой лихорадочный бред в строгую и прекрасную конструкцию того здания, где мы
сидим. Я встаю приветствовать вас и поднимаю этот бокал за минуту гневного фырканья, с которым вы первоначально выслушали меня, и высмеяли, и багровели четверть часа; наконец, сказали: «Честное слово, об этом стоит подумать. Но только я припишу
на доске у двери: архитектор Дегуст, временно помешавшись, просит здравые умы не беспокоить его месяца три».
В углу зажгли маленькую лампу. Комната — пустая, без мебели, только — два ящика,
на них положена
доска, а
на доске — как галки
на заборе —
сидят пятеро людей. Лампа стоит тоже
на ящике, поставленном «попом».
На полу у стен еще трое и
на подоконнике один, юноша с длинными волосами, очень тонкий и бледный. Кроме его и бородача, я знаю всех. Бородатый басом говорит, что он будет читать брошюру «Наши разногласия», ее написал Георгий Плеханов, «бывший народоволец».
Никита.
На погребице
доской ребеночка ее задушил.
Сидел на нем… душил… а в нем косточки хрустели. (Плачет.) И закопал в землю. Я сделал, один я!
Ограда около дома каменная, вороты толстого дерева, с одной стороны калитка истинная, с другой ложная, для симметрии, в ней вставлена
доска,
на доске сидит обтерханный старик, по-видимому нищий.
Матвей
сидел в кухне перед чашкой с картофелем и ел. Тут же около печи
сидели друг против друга Аглая и Дашутка и мотали нитки. Между печью и столом, за которым
сидел Матвей, была протянута гладильная
доска;
на ней стоял холодный утюг.
Гаврила Романыч
сидел на огромном диване, в котором находилось множество ящиков; перед ним
на столе лежали бумаги, в руках у него была аспидная
доска и грифель, привязанный ниткой к рамке
доски; он быстро отбросил ее
на диван, встал с живостью, протянул мне руку и сказал: «Добро пожаловать, я давно вас жду.
Но при этом еще показалось удивительно, что из всего добра, которое тут было и которое сгорело, — выкинуло вверх только одну
доску от цветной коробьи, и когда она упала
на землю и ее осмотрели, то увидали, что к ней прилипло несколько штук копеечек, и все их раскинуло треугольником, а как раз посредине угла
сидел серебряный рубль, — будто глаз глядел.
В начале шестого часа, когда совсем уже стемнело, Свитка привез Хвалынцева
на угол Канонерской улицы и поднялся в ту хорошо знакомую ему квартиру,
на дверях которой сияла медная
доска с надписью: «Типография И. Колтышко». Тот же самый рыженький Лесницкий
на высоком табурете
сидел за высокой конторкой и сводил какие-то счеты.
В этот же самый день, часу в восьмом вечера, Василий Свитка слез с извозчичьих дрожек
на углу Канонерской улицы в Коломне и спешно поднялся по лестнице большого каменного дома.
На одной из дверей, выходивших
на эту лестницу, была прибита
доска с надписью: «Типография И. Колтышко». Он постучался и спросил управляющего типографией. Рабочий, отворивший дверь, проводил его в типографскую контору. Там
сидел и сводил какие-то счеты человек лет тридцати, довольно тщедушной, рыжеватой наружности.
Филетер Иванович теперь читает: правою рукой он придерживает листы лежащей у него
на коленях книги, а левою — машинально дергает толстый, зеленый бумажный шнурок, привязанный к середине
доски,
на которой
сидит Лариса.
Лариса Висленева
сидела на широкой
доске качелей, подвешенных
на ветвях двух старых кленов.
Там все по-прежнему
сидели на своих местах. Только Краснушка — виновница печального случая — и еще две девочки стояли у
доски. Краснушка дописывала
на ней белыми, крупными буквами последнюю строчку.
Плотники слушали, ухмыляясь, как мы"балакали", в то время как они обрубали брусья и обтесывали
доски,
сидя на них верхом… как, бывало,"галки"(плотники Галичского уезда Костромской губернии), которые приходили летом работать к нам
на двор в Нижнем Новгороде.
В углу,
на кровати из нескольких
досок, положенных
на четырех камнях и пересыпанных излежавшеюся соломой,
сидела хозяйка.
Налево от входа из лагеря, в тени, далеко ложившейся
на землю от уцелевшей в этой стороне ограды,
сидели друг к другу лицом, придерживая
на коленях шахматную
доску, Преображенского полка майор Карпов и драгунского своего имени полковник князь Вадбольский.
Конечно, я и сам не ожидал такого исхода, хотя уже за несколько дней до самоубийства г. К., при одном случае, он возбудил во мне сильное беспокойство. Именно: пришедши к нему в камеру с утренним приветом, я с изумлением увидел, что г. К. вновь
сидит перед грифельной
доской и чертит
на ней каких-то человечков.
Пьер, очнувшись,
сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было; только валялись зеленые, обожженные
доски и тряпки
на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него, а другая, так же как и сам Пьер, лежала
на земле и пронзительно, протяжно визжала.